Да потому, текли дальше мысли, что этот час — особый. Женщины ведь никогда не просыпаются в этот час. Они спят сном младенцев. А мужчины средних лет? О, они хорошо знают этот час. О Господи, полночь — это совсем неплохо: проснулся — и уснул, и час, и два — не страшно, ну поворочаешься и уснешь опять. А в шестом часу уже появилась надежда, рассвет недалеко Но — три! Господи Иисусе, три пополуночи! Врачи говорят, тело в эту пору затихает. Душа выходит. Кровь течет еле-еле, а смерть подбирается так близко, как бывает только в последний час. Сон — это клочок смерти, но три часа утра, на которые взглянул в упор, — это смерть заживо! Тогда начинаешь грезить с открытыми глазами. Боже, если бы найти силы встать и перестрелять эти полусны! Но нет сил. Лежишь приколоченный к самому дну, выжженному дотла. И эта дурацкая лунная рожа пялится на тебя сверху! Вечерней зари не осталось и в помине, а до рассвета еще сто лет. Лежишь и собираешь всю дурь своей жизни, какие-то милые глупости близких людей — а их давно уже нет… Где-то было написано, что в больницах люди умирают чаще всего в три пополуночи…
понедельник, 03 сентября 2012
Три — это три утра, думал Чарльз Хэллуэй, сидя на краю постели. Почему поезд пришел именно в этот час?
Да потому, текли дальше мысли, что этот час — особый. Женщины ведь никогда не просыпаются в этот час. Они спят сном младенцев. А мужчины средних лет? О, они хорошо знают этот час. О Господи, полночь — это совсем неплохо: проснулся — и уснул, и час, и два — не страшно, ну поворочаешься и уснешь опять. А в шестом часу уже появилась надежда, рассвет недалеко Но — три! Господи Иисусе, три пополуночи! Врачи говорят, тело в эту пору затихает. Душа выходит. Кровь течет еле-еле, а смерть подбирается так близко, как бывает только в последний час. Сон — это клочок смерти, но три часа утра, на которые взглянул в упор, — это смерть заживо! Тогда начинаешь грезить с открытыми глазами. Боже, если бы найти силы встать и перестрелять эти полусны! Но нет сил. Лежишь приколоченный к самому дну, выжженному дотла. И эта дурацкая лунная рожа пялится на тебя сверху! Вечерней зари не осталось и в помине, а до рассвета еще сто лет. Лежишь и собираешь всю дурь своей жизни, какие-то милые глупости близких людей — а их давно уже нет… Где-то было написано, что в больницах люди умирают чаще всего в три пополуночи…
Да потому, текли дальше мысли, что этот час — особый. Женщины ведь никогда не просыпаются в этот час. Они спят сном младенцев. А мужчины средних лет? О, они хорошо знают этот час. О Господи, полночь — это совсем неплохо: проснулся — и уснул, и час, и два — не страшно, ну поворочаешься и уснешь опять. А в шестом часу уже появилась надежда, рассвет недалеко Но — три! Господи Иисусе, три пополуночи! Врачи говорят, тело в эту пору затихает. Душа выходит. Кровь течет еле-еле, а смерть подбирается так близко, как бывает только в последний час. Сон — это клочок смерти, но три часа утра, на которые взглянул в упор, — это смерть заживо! Тогда начинаешь грезить с открытыми глазами. Боже, если бы найти силы встать и перестрелять эти полусны! Но нет сил. Лежишь приколоченный к самому дну, выжженному дотла. И эта дурацкая лунная рожа пялится на тебя сверху! Вечерней зари не осталось и в помине, а до рассвета еще сто лет. Лежишь и собираешь всю дурь своей жизни, какие-то милые глупости близких людей — а их давно уже нет… Где-то было написано, что в больницах люди умирают чаще всего в три пополуночи…
Окна
В этих сумрачных комнатах обретаясь давным-давно,
я все время пытаюсь найти хоть одно окно,
чтоб отворить его. Луч, проникший со стороны, я
мог бы счесть утешеньем. Проникший снаружи свет
сделал бы жизнь выносимей. Но окон нет,
и, может, это и к лучшему, что мне их не отворить:
возможно, что свет всего лишь новая тирания.
Кто знает, какие вещи может он озарить.
перевод Геннадия Шмакова под редакцией Бродского
В этих сумрачных комнатах обретаясь давным-давно,
я все время пытаюсь найти хоть одно окно,
чтоб отворить его. Луч, проникший со стороны, я
мог бы счесть утешеньем. Проникший снаружи свет
сделал бы жизнь выносимей. Но окон нет,
и, может, это и к лучшему, что мне их не отворить:
возможно, что свет всего лишь новая тирания.
Кто знает, какие вещи может он озарить.
перевод Геннадия Шмакова под редакцией Бродского
Дорогая, вытри слезу полой,
Ободрись и порозовей:
Я не стал связистом, не стал урлой,
У меня полный рот червей.
Ты всю жизнь проплелась за мной по пятам,
Но теперь с меня не взыщи –
Я закрыл глаза и проснулся там,
Где кипят кухаркины щи.
Оголтелый угар трудового дня
Восходил, клубясь, к потолку,
И небритый чин, оглядев меня,
Отцедил: "Какого полку?"
(Словно кто-то настырный собрал назло
Все то, от чего меня здесь трясло:
Отставную шушеру, мелкий бздёх,
Виртуозов хлопать дверьми,
Хоровое пенье с семи до трех
И сопенье с трех до семи.)
Но когда обвыкли глаза и смрад
Перестал докучать чутью,
То в оскале кого-то из поварят
Я узнал улыбку твою,
И чем дольше я здесь обретаюсь, тем
Ясней становится мне:
Как порой на воду ложится тень
Субмарины, спящей на дне,
Так и все, что прельстительно в жизни нам
(Поцелуи, закат, кино), –
Только отсвет картин, которые там,
Под землею, узреть дано.
И когда у вас пух летит с тополей
Или солнце в проеме штор,
Это мы гогочем, кричим "Долей" –
Но изнанка узора подчас милей
Глазу, чем сам узор.
Ободрись и порозовей:
Я не стал связистом, не стал урлой,
У меня полный рот червей.
Ты всю жизнь проплелась за мной по пятам,
Но теперь с меня не взыщи –
Я закрыл глаза и проснулся там,
Где кипят кухаркины щи.
Оголтелый угар трудового дня
Восходил, клубясь, к потолку,
И небритый чин, оглядев меня,
Отцедил: "Какого полку?"
(Словно кто-то настырный собрал назло
Все то, от чего меня здесь трясло:
Отставную шушеру, мелкий бздёх,
Виртуозов хлопать дверьми,
Хоровое пенье с семи до трех
И сопенье с трех до семи.)
Но когда обвыкли глаза и смрад
Перестал докучать чутью,
То в оскале кого-то из поварят
Я узнал улыбку твою,
И чем дольше я здесь обретаюсь, тем
Ясней становится мне:
Как порой на воду ложится тень
Субмарины, спящей на дне,
Так и все, что прельстительно в жизни нам
(Поцелуи, закат, кино), –
Только отсвет картин, которые там,
Под землею, узреть дано.
И когда у вас пух летит с тополей
Или солнце в проеме штор,
Это мы гогочем, кричим "Долей" –
Но изнанка узора подчас милей
Глазу, чем сам узор.
мне сказали
что ты меня все еще любишь
что ты звонишь
когда меня нету дома
читаешь мои любимые книги
чтобы быть внутренне ближе
ходишь за мной по пятам
в офисе и магазине
к знакомым
говорят, тебя даже видели рядом со мной
весной
на гриле
далеко за городом
и даже на конференции по недвижимости в париже
и это
несмотря на то
что мы друг с другом практически не говорили
и по известным причинам
я в ближайшем будущем тебя, как мне кажется, не увижу
хочешь узнать почему?
потому что на мокрой дороге в ригу
тебя разорвало, размазало, разбросало
и перемешались в единую массу волосы, мясо, кости
и какое-то даже сало
и отдельно лежала оскаленная голова
потому что я был на похоронах
как положено
покупал цветы
потому что
два года уже мертва
но
может быть, это все-таки правда
потому что какой-то странный
травянистый запах
бывает в ванной
ранним утром
я иногда захожу на кухню
там
внезапно
вымыты все тарелки
и накурено
и съедена вся халва.
что ты меня все еще любишь
что ты звонишь
когда меня нету дома
читаешь мои любимые книги
чтобы быть внутренне ближе
ходишь за мной по пятам
в офисе и магазине
к знакомым
говорят, тебя даже видели рядом со мной
весной
на гриле
далеко за городом
и даже на конференции по недвижимости в париже
и это
несмотря на то
что мы друг с другом практически не говорили
и по известным причинам
я в ближайшем будущем тебя, как мне кажется, не увижу
хочешь узнать почему?
потому что на мокрой дороге в ригу
тебя разорвало, размазало, разбросало
и перемешались в единую массу волосы, мясо, кости
и какое-то даже сало
и отдельно лежала оскаленная голова
потому что я был на похоронах
как положено
покупал цветы
потому что
два года уже мертва
но
может быть, это все-таки правда
потому что какой-то странный
травянистый запах
бывает в ванной
ранним утром
я иногда захожу на кухню
там
внезапно
вымыты все тарелки
и накурено
и съедена вся халва.
Фокусник
Соколик решил стать фокусником
но учиться не стал
…не хватило терпения
сильно ленился
просто
взял пилу
пошёл на кухню
и бабушку распилил
дедушка вернулся
из магазина
он и дедушку
распилил
распилил соседей
по лестничной клетке
наряд милиции
и пожарного с третьего этажа
но и после этого
всё равно
учиться не стал
так и вы дети —
вы
всё сделаете неверно
если не будете учиться
просто
возьмёте отвёртки
стамески
пилы
ножи
молотки
мотопилы возьмёте
лопаты
кирки
и
вместо веселых концертов
вместо строительства новых просторных домов
вместо изысканных технологий
и изящных искусств
перебьёте
нас
всех...
Соколик решил стать фокусником
но учиться не стал
…не хватило терпения
сильно ленился
просто
взял пилу
пошёл на кухню
и бабушку распилил
дедушка вернулся
из магазина
он и дедушку
распилил
распилил соседей
по лестничной клетке
наряд милиции
и пожарного с третьего этажа
но и после этого
всё равно
учиться не стал
так и вы дети —
вы
всё сделаете неверно
если не будете учиться
просто
возьмёте отвёртки
стамески
пилы
ножи
молотки
мотопилы возьмёте
лопаты
кирки
и
вместо веселых концертов
вместо строительства новых просторных домов
вместо изысканных технологий
и изящных искусств
перебьёте
нас
всех...
я выхожу купаться в пасмурную погоду
опускаю белые ноги в стальную воду
над моей головой - зелёные листья на фоне серого неба
мне кажется, я никогда здесь не был
в тишине протекают дни, беззвучно проходят сутки
иногда на озеро падают с плеском утки
и в лесу дребезжит по утрам королевская почта
красный её драндулет трясётся на каждой кочке
слово длится внутри, как пасмурный день в середине лета
задаёшь вопрос и даже не ждёшь ответа
только мокрые пальцы катают в кармане труху и нитки
жизнь течёт по чужой земле с быстротой улитки
никогда никакое из мест не будет, как это место
я иду домой и сажусь у порога в сырое кресло
все есть жизнь, только ветер бросает на крышу сухие ветки
только крики на том берегу, только треск полов и шаги соседки
так любой, кто оставил родные места, иногда попадает в эти
как бы входит в дом, где собрано всё, что на этом свете
в день, где тысяча лет ходьбы от порога до озера,
так
что и эти мысли,
стары, как мир, ожидающий вечной жизни
опускаю белые ноги в стальную воду
над моей головой - зелёные листья на фоне серого неба
мне кажется, я никогда здесь не был
в тишине протекают дни, беззвучно проходят сутки
иногда на озеро падают с плеском утки
и в лесу дребезжит по утрам королевская почта
красный её драндулет трясётся на каждой кочке
слово длится внутри, как пасмурный день в середине лета
задаёшь вопрос и даже не ждёшь ответа
только мокрые пальцы катают в кармане труху и нитки
жизнь течёт по чужой земле с быстротой улитки
никогда никакое из мест не будет, как это место
я иду домой и сажусь у порога в сырое кресло
все есть жизнь, только ветер бросает на крышу сухие ветки
только крики на том берегу, только треск полов и шаги соседки
так любой, кто оставил родные места, иногда попадает в эти
как бы входит в дом, где собрано всё, что на этом свете
в день, где тысяча лет ходьбы от порога до озера,
так
что и эти мысли,
стары, как мир, ожидающий вечной жизни
У мертвых собственный язык
у них другие имена
другое небо на глазах
и
та же самая война
любимая!
что я сказал:
у мертвых собственный язык
другое небо на глазах
над ними по небу бежит
у мертвых собственный язык
у них
другие
имена
там
ты - она
и
у нее
тобой коса заплетена
и
имя бывшее мое
перебирает
рот
ее.
у них другие имена
другое небо на глазах
и
та же самая война
любимая!
что я сказал:
у мертвых собственный язык
другое небо на глазах
над ними по небу бежит
у мертвых собственный язык
у них
другие
имена
там
ты - она
и
у нее
тобой коса заплетена
и
имя бывшее мое
перебирает
рот
ее.
На небо я смотрел
на вид
на
вид войны
на белый свет
нет
у меня другой любви
и этой
тоже нет
дурную память
истребят
серебряный
затянет след
нет
у меня другой тебя
и
этой
тоже нет
лицо завесь лицо завесь
в три длинных пряди свет завесь
нет у меня другой любви
а смерть
какая есть
на вид
на
вид войны
на белый свет
нет
у меня другой любви
и этой
тоже нет
дурную память
истребят
серебряный
затянет след
нет
у меня другой тебя
и
этой
тоже нет
лицо завесь лицо завесь
в три длинных пряди свет завесь
нет у меня другой любви
а смерть
какая есть
Он был городом — холм
сам был город с хребтом перебитым
лабиринты
иссохли его потрохов
и в колодцы вползли трилобиты
и цветы стали солью
потом
известь выросла в белую злую траву
это холм на котором мой дом
где живу
дом стоит над долиной
которая — ниц
перед домом что стал высоко
так бы стать и следить из бойниц
за течением битвы
но окончилась демонов битва
в серебряном небе
ни птиц
и ни звезд и ни облаков
ни дождя ни молитвы
дом
стоит над долиной
в которой уже не встают инвалиды
только
жирные красные глины выползают из ям на разбитые плиты
ни души
хоть кричи петухом разрывая у клюва углы
это холм на котором мой дом
это холм
его травы остры и белы.
сам был город с хребтом перебитым
лабиринты
иссохли его потрохов
и в колодцы вползли трилобиты
и цветы стали солью
потом
известь выросла в белую злую траву
это холм на котором мой дом
где живу
дом стоит над долиной
которая — ниц
перед домом что стал высоко
так бы стать и следить из бойниц
за течением битвы
но окончилась демонов битва
в серебряном небе
ни птиц
и ни звезд и ни облаков
ни дождя ни молитвы
дом
стоит над долиной
в которой уже не встают инвалиды
только
жирные красные глины выползают из ям на разбитые плиты
ни души
хоть кричи петухом разрывая у клюва углы
это холм на котором мой дом
это холм
его травы остры и белы.
Брик. Почему я пью?
Папа. Да! Почему?
Брик. Дай виски - скажу.
Папа. Сначала скажи!
Брик. Скажу. Достаточно одного слова.
Папа. Какого?
Брик. Отвращение...
Папа. Да! Почему?
Брик. Дай виски - скажу.
Папа. Сначала скажи!
Брик. Скажу. Достаточно одного слова.
Папа. Какого?
Брик. Отвращение...
Я никогда не витал, не витал
в облаках, в которых я не витал,
и никогда не видал, не видал
городов, которых я не видал.
И никогда не лепил, не лепил
кувшин, который я не лепил,
и никогда не любил, не любил
женщин, которых я не любил...
Так что же я смею?
И что я могу?
Неужто лишь то, чего не могу?
И неужели я не добегу
до дома, к которому я не бегу?
И неужели не полюблю
женщин, которых не полюблю?
И неужели не разрублю
узел, который не разрублю,
узел, который не развяжу,
в слове, которого я не скажу,
в песне, которую я не сложу,
в деле, которому не послужу...
в пуле, которую не заслужу?..
в облаках, в которых я не витал,
и никогда не видал, не видал
городов, которых я не видал.
И никогда не лепил, не лепил
кувшин, который я не лепил,
и никогда не любил, не любил
женщин, которых я не любил...
Так что же я смею?
И что я могу?
Неужто лишь то, чего не могу?
И неужели я не добегу
до дома, к которому я не бегу?
И неужели не полюблю
женщин, которых не полюблю?
И неужели не разрублю
узел, который не разрублю,
узел, который не развяжу,
в слове, которого я не скажу,
в песне, которую я не сложу,
в деле, которому не послужу...
в пуле, которую не заслужу?..
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично — на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне всё — равны, мне всё — равно,
И, может быть, всего равнее —
Роднее бывшее — всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты — как рукой сняло:
Душа, родившаяся — где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей — поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично — на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне всё — равны, мне всё — равно,
И, может быть, всего равнее —
Роднее бывшее — всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты — как рукой сняло:
Душа, родившаяся — где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей — поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет — мелкой,
Миска — плоской,
Через край — и мимо
В землю черную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих.
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет — мелкой,
Миска — плоской,
Через край — и мимо
В землю черную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих.
саломея, не смею просить не гасить свеч.
темнота — подарок, подарки надо беречь.
от тебя самой, саломея, исходит свет.
я теряю мужество, сон, я теряю речь.
я могу тебе подчиняться и благоговеть,
я тобой только жив и сколько еще буду.
но почему ты так
улыбаешься голове
на серебряном блюде?
темнота — подарок, подарки надо беречь.
от тебя самой, саломея, исходит свет.
я теряю мужество, сон, я теряю речь.
я могу тебе подчиняться и благоговеть,
я тобой только жив и сколько еще буду.
но почему ты так
улыбаешься голове
на серебряном блюде?
«Я усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У меня сел голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не боец, когтями не снабжена. Я простая баба, ничья жена».
Епиходов: «Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне, собственно, хочется, жить мне или застрелиться, но тем не менее я всегда ношу при себе револьвер. Вот он... (Показывает револьвер.)»
«Бывают слова — полова, мусор, и они превращаются в ничто, едва прозвучав. Другие отбрасывают тени, уродливые и жалкие, а иногда прекрасные и могучие, способные спасти погибающего. Но только некоторые из этих слов становятся людьми и тоже говорят слова. И у каждого в мире есть шанс встретить того, кого он сам когда-то произнес вслух…»
у меня две минуты, чтобы рассказать тебе о море.
море это громадина, почти как обь, только больше,
для моллюсков это своего рода профилакторий,
для пресноводных рыб море - третья ступень ошо
море - песок для крабов и соль для ванны,
стекает с твоей спины, когда ты изгибаешься, ныряя
морю плевать на отсутствие внешних данных -
вспомни хотя бы моряка папая.
море стоит дороже всех денег мира!
как знак бесконечности в биологической цепи,
как дети, которых рожают женщины из пробирок.
именно поэтому в море так хочется пить.
море это громадина, почти как обь, только больше,
для моллюсков это своего рода профилакторий,
для пресноводных рыб море - третья ступень ошо
море - песок для крабов и соль для ванны,
стекает с твоей спины, когда ты изгибаешься, ныряя
морю плевать на отсутствие внешних данных -
вспомни хотя бы моряка папая.
море стоит дороже всех денег мира!
как знак бесконечности в биологической цепи,
как дети, которых рожают женщины из пробирок.
именно поэтому в море так хочется пить.
«Ты выглядишь лучше, когда я тебя не вижу».
«Лолита» 1997
«Лолита» 1997