[exscribo]

Боратынский, Вяземский, Фет и проч.
И валяй цитируй, когда не лень.
Смерть, — одни утверждают, — сплошная ночь,
А другие божатся, что Юрьев день.
В настоящее время близка зима.
В новый год плесну себе коньячку.
Пусть я в общем и целом — мешок дерьма,
Мне еще не скучно хватить снежку
Или встретиться с зеркалом: сколько лет,
Сколько зим мы знакомы, питомец муз!
Ну, решайся, тебе уже много лет,
А боишься выбрать даже арбуз.
Семь ноль-ноль. Пробуждается в аккурат
Трудодень, человекоконь гужевой.
Каждый сам себе отопри свой ад,
Словно дверцу шкафчика в душевой.

modernpoetry.ru/main/sergey-gandlevskiy-izbrann...
* * *

Мне тридцать, а тебе семнадцать лет.
Наверное, такой была Лаура,
Которой (сразу видно, не поэт)
Нотации читал поклонник хмурый.

Свиданий через ночь в помине нет.
Но чудом помню аббревиатуру
На вывеске, люминесцентный свет,
Шлагбаум, доски, арматуру.

Был месяц май, и ливень бил по жести
Карнизов и железу гаражей.
Нет, жизнь прекрасна, что ни говорите.

Ты замолчала на любимом месте,
На том, где сторожа кричат в Мадриде,
Я сам из поколенья сторожей.

* * *

Будет все. Охлажденная долгим трудом,
Устареет досада на бестолочь жизни,
Прожитой впопыхах и взахлеб. Будет дом
Под сосновым холмом на Оке или Жиздре.
Будут клин журавлиный на юг острием,
Толчея снегопада в движении Броуна,
И окрестная прелесть в сознанье моем
Накануне разлуки предстанет утроена.
Будет майская полночь. Осока и плес.
Ненароком задетая ветка остудит
Лоб жасмином. Забудется вкус черных слез.
Будет все. Одного утешенья не будет,
Оправданья. Наступит минута, когда
Возникает вопрос, что до времени дремлет:
Пробил час уходить насовсем, но куда?
Инородная музыка волосы треплет.
А вошедшая в обыкновение ложь
Ремесла потягается разве что с астмой
Духотою. Тогда ты без стука войдешь
В пятистенок ночлега последнего:
«Здравствуй.
Узнаю тебя. Легкая воля твоя
Уводила меня, словно длань кукловода,
Из пределов сумятицы здешней в края
Тишины. Но сегодня пора на свободу.
Я любил тебя. Легкою волей твоей
На тетрадных листах, озаренных неярко,
Тарабарщина варварской жизни моей
Обрела простоту регулярного парка.
Под отрывистым ливнем лоснится скамья.
В мокрой зелени тополя тенькают птахи.
Что ж ты плачешь, веселая муза моя,
Длинноногая девочка в грубой рубахе!
Не сжимай мое сердце в горсти и прости
За оскомину долгую дружбы короткой.
Держит раковина океан взаперти,
Но пространству тесна черепная коробка!»

* * *

Вот наша улица, допустим,
Орджоникидзержинского,
Родня советским захолустьям,
Но это все-таки Москва.
Вдали топорщатся массивы
Промышленности некрасивой —
Каркасы, трубы, корпуса
Настырно лезут в небеса.
Как видишь, нет примет особых:
Аптека, очередь, фонарь
Под глазом бабы. Всюду гарь.
Рабочие в пунцовых робах
Дорогу много лет подряд
Мостят, ломают, матерят.

Вот автор данного шедевра,
Вдыхая липы и бензин,
Четырнадцать порожних евро-
бутылок тащит в магазин.
Вот женщина немолодая,
Хорошая, почти святая,
Из детской лейки на цветы
Побрызгала и с высоты
Балкона смотрит на дорогу.
На кухне булькает обед,
В квартирах вспыхивает свет.
Ее обманывали много
Родня, любовники, мужья —
Сегодня очередь моя.

Мы здесь росли и превратились
В угрюмых дядь и глупых теть.
Скучали, малость развратились, —
Вот наша улица, Господь.
Здесь с окуджавовской пластинкой,
Староарбатскою грустинкой,
Годами прячут шиш в карман,
Испепеляют, как древлян,
Свои дурацкие надежды.
С детьми играют в города —
Чита, Сучан, Караганда.
Ветшают лица и одежды.
Бездельничают рыбаки
У мертвой Яузы-реки.

Такая вот Йокнапатофа
Доигрывает в спортлото
Последний тур (а до потопа
Рукой подать), гадает, кто
Всему виною — Пушкин, что ли?
Мы сдали на пять в этой школе
Науку страха и стыда.
Жизнь кончится — и навсегда
Умолкнут брань и пересуды
Под небом старого двора.
Но знала чертова дыра
Родство сиротства — мы отсюда.
Так по родимому пятну
Детей искали в старину.

1980

* * *

Еще далёко мне до патриарха,
Еще не время, заявляясь в гости,
Пугать подростков выморочным басом:
«Давно ль я на руках тебя носил!»
Но в целом траектория движенья,
Берущего начало у дверей
Роддома имени Грауэрмана,
Сквозь анфиладу прочих помещений,
Которые впотьмах я проходил,
Нашаривая тайный выключатель,
Чтоб светом озарить свое хозяйство,
Становится ясна.
Вот мое детство
Размахивает музыкальной папкой,
В пинг-понг играет отрочество, юность
Витийствует, а молодость моя,
Любимая, как детство, потеряла
Счет легким километрам дивных странствий.
Вот годы, прожитые в четырех
Стенах московского алкоголизма.
Сидели, пили, пели хоровую —
Река, разлука, мать-сыра земля.
Но ты зеваешь: «Мол, у этой песни
Припев какой-то скучный...» — Почему?
Совсем не скучный, он традиционный.
Вдоль вереницы зданий станционных,
С дурашливым щенком на поводке,
Под зонтиком, в пальто демисезонных
Мы вышли наконец к Москва-реке.
Вот здесь и поживем. Совсем пустая
Профессорская дача в шесть окон.
Крапивница, капризно приседая,
Пропархивает наискось балкон.
А завтра из ведра возле колодца
Уже оцепенелая вода
Обрушится к ногам и обернется
Цилиндром изумительного льда.
А послезавтра изгородь, дрова,
Террасу заштрихует дождик частый.
Под старым рукомойником трава
Заляпана зубною пастой.
Нет-нет, да и проглянет синева,
И песня не кончается.
В припеве
Мы движемся к суровой переправе.
Смеркается. Сквозит, как на плацу.
Взмывают чайки с оголенной суши.
Живая речь уходит в хрипотцу
Грамзаписи. Щенок развесил уши —
His master's voice.
Беда не велика.
Поговорим, покурим, выпьем чаю.
Пора ложиться. Мне, наверняка,
Опять приснится хмурая, большая,
Наверное, великая река.

1980

* * *

Картина мира, милая уму: писатель сочиняет про
Муму; шоферы колесят по всей земле со Сталиным
на лобовом стекле; любимец телевиденья чабан каст-
рирует козла во весь экран; агукая, играючи, шутя,
мать пестует щекастое дитя. Сдается мне, согражда-
нам не лень усердствовать. В трудах проходит день,
а к полночи созреет в аккурат мажорный гимн, как
некий виноград.
Бог в помощь всем. Но мой физкультпривет писа-
телю. Писатель (он поэт), несносных наблюдений вир-
туоз, сквозь окна видит бледный лес берез, вникая в
смысл житейских передряг, причуд, коллизий. Вроде
бы пустяк по имени хандра, и во врачах нет надо-
бности, но и в мелочах видна утечка жизни. Невзна-
чай он адрес свой забудет или чай на рукопись про-
льет, то вообще купает галстук бархатный в борще.
Смех да и только. Выпал первый снег. На улице
какой-то человек, срывая голос, битых два часа от-
читывал нашкодившего пса.
Писатель принимается писать. Давно ль он умуд-
рился променять объем на вакуум, проточный звук
на паузу? Жизнь валится из рук безделкою, бездели-
цею в щель, внезапно перейдя в разряд вещей еще
душемутительных, уже музейных, как-то: баночка
драже с истекшим сроком годности, альбом колони-
альных марок в голубом налете пыли, шелковый шну-
рок...
В романе Достоевского «Игрок» описан странный
случай. Гувернер влюбился не на шутку, но позор
безденежья преследует его. Добро бы лишь его, но
существо небесное, предмет любви — и та наделала
долгов. О, нищета! Спасая положенье, наш герой спер-
ва, как Германн, вчуже за игрой в рулетку наблюдал,
но вот и он выигрывает сдуру миллион. Итак, же-
нитьба? — Дудки! Грозный пыл объемлет бедолагу.
Он забыл про барышню, ему предрешено в испарине
толкаться в казино. Лишения, долги, потом тюрьма.
«Ужели я тогда сошел с ума?» — себя и опечаленных
друзей резонно вопрошает Алексей Иванович. А на
кого пенять?
Давно ль мы умудрились променять простосер-
дечье, женскую любовь на эти пять похабных рифм:
свекровь, кровь, бровь, морковь и вновь! И вновь поэт
включает за полночь настольный свет, по комнате
описывает круг. Тошнехонько, и нужен верный друг.
Таким была бы проза. Дай-то Бог. На весь поселок
брешет кабысдох. Поэт глядит в холодное окно. Гар-
мония, как это ни смешно, вот цель его, точнее,
идеал. Что выиграл он, что он проиграл? Но это разве
в картах и лото есть выигрыш и проигрыш. Ни то
изящные материи, ни се. Скорее, розыгрыш. И это
все? Еще не все. Ценить свою беду, найти вверху
любимую звезду, испарину труда стереть со лба и
сообщить кому-то: «Не судьба».

1982