МАТЕРИНСТВО И ДЕТСТВО
Ещё одно пражское впечатление
Неподалёку от места, где покоится Доктор Кафка,
Где были бы объяснимы сувениры, туристы, давка,
Там пустота, изумрудным плющом зарастает лавка.
Посижу-посижу да пойду.
Налево направо прямо.
Износившийся крест, унылая кошка, яма.
Подпоручик Такой-то, Аверченко, рядом – мама
Одного из любимых нами (тобой и мною)
Увлажнителей дум, укрывателей пеленою
Скушной правды о жизни (она-де подобна гною)
Вот лежит на обочине Праги. Одна, бедняга.
И могила над ней – неряшка и растеряха,
И сидит над ней и чешет живот дворняга,
И мычит вдали таинственым шумом Прага.
Вот лежит на окраине Праги, под влажной хвоей.
Так темно и тихо. Я думаю, Дафнис с Хлоей
Беспрепятственно здесь предались бы своим забавам
На ковре смолисто-душистом, живом и ржавом.
На окраине Праги лежит его мама, та, что
Поливала его в тазу из ковша и пела.
И ему казалось, что вся она – словно башня,
В темноту уходило, взлетало, вздымалось тело
Великанши, а он был комочком, комком и комом
Под её рукой – комочком, комком и комом.
От её руки тянуло теплом и домом
В те поры, когда нигде уж не пахло домом
Для него. Но даже это тепло и прелесть,
И прозрачность её, и мнительность, и картавость,
Как любые формы любви, наконец, приелись,
Ничего не осталось.
Умирала она одна – он не смог приехать,
Расценив подобный порыв – как порыв, как прихоть.
И остался там, где сидел: за столом, в очочках,
Кошка мрачно копалась в оставленных ей кусочках,
Птица круглым безжизненным глазом смотрела прямо,
И ему сказали, что в Праге скончалась мама.
Горе горе и горе – он голый лежит на белом,
А она смеётся в своей вышине, как башня,
И жемчужным телом и звёздным телом и снежным телом
Закрывая от слова "странно" и слова "страшно".
Ещё одно пражское впечатление
Неподалёку от места, где покоится Доктор Кафка,
Где были бы объяснимы сувениры, туристы, давка,
Там пустота, изумрудным плющом зарастает лавка.
Посижу-посижу да пойду.
Налево направо прямо.
Износившийся крест, унылая кошка, яма.
Подпоручик Такой-то, Аверченко, рядом – мама
Одного из любимых нами (тобой и мною)
Увлажнителей дум, укрывателей пеленою
Скушной правды о жизни (она-де подобна гною)
Вот лежит на обочине Праги. Одна, бедняга.
И могила над ней – неряшка и растеряха,
И сидит над ней и чешет живот дворняга,
И мычит вдали таинственым шумом Прага.
Вот лежит на окраине Праги, под влажной хвоей.
Так темно и тихо. Я думаю, Дафнис с Хлоей
Беспрепятственно здесь предались бы своим забавам
На ковре смолисто-душистом, живом и ржавом.
На окраине Праги лежит его мама, та, что
Поливала его в тазу из ковша и пела.
И ему казалось, что вся она – словно башня,
В темноту уходило, взлетало, вздымалось тело
Великанши, а он был комочком, комком и комом
Под её рукой – комочком, комком и комом.
От её руки тянуло теплом и домом
В те поры, когда нигде уж не пахло домом
Для него. Но даже это тепло и прелесть,
И прозрачность её, и мнительность, и картавость,
Как любые формы любви, наконец, приелись,
Ничего не осталось.
Умирала она одна – он не смог приехать,
Расценив подобный порыв – как порыв, как прихоть.
И остался там, где сидел: за столом, в очочках,
Кошка мрачно копалась в оставленных ей кусочках,
Птица круглым безжизненным глазом смотрела прямо,
И ему сказали, что в Праге скончалась мама.
Горе горе и горе – он голый лежит на белом,
А она смеётся в своей вышине, как башня,
И жемчужным телом и звёздным телом и снежным телом
Закрывая от слова "странно" и слова "страшно".